СЛАВНОЕ ВРЕМЯ НОРВИЧА

Опубликовано: «Новый Журнал», Нью-Йорк, 2015, № 280

Статья дополнена видеоматериалами и архивными записями Русской секции Радио Канада.

Автор выражает благодарность Лиле Колосимо за помощь в восстановлении некоторых имен и событий, связанных с Русской Школой в Норвиче.

Так выглядел Норвич в 1860 г.

Русская Школа в американском штате Вермонт была основана в 1960-м году преподавательницей языкового колледжа в Миддлбэри доктором Марианной Полторацкой. Первоначально школа располагалась в колледже Уиндхэм в городке Путни, а в 1968 году переехала на кампус Норвичского университета, где и просуществовала до 2000 года. Я лично попал в Русскую Школу летом 1979 г. Мы прибыли туда вместе с молодым писателем Сашей Соколовым, только что получившим известность благодаря своей первой книге «Школа для дураков». Нас пригласили по рекомендации Геннадия Яковлевича Адреанова, профессора университета в Риджайне, столице канадской провинции Саскачеван. Я оказался в этом городе по распределению канадской иммиграционной службы в Вене, где у меня была остановка после эмиграции из СССР. Г. А. Адреанов помог мне получить работу преподавателя русского языка – сначала в университете Риджайны, а затем и в Норвиче, как мы между собой называли эту школу.

C девушкми Русской Школы, 1979 г.

Саша Соколов преподавал разговорный язык, а я – синтаксис студентам третьего курса в обмен на возможность учиться там же в аспирантуре.

В свое время мне по политическим причинам не удалось закончить последний курс московского Института иностранных языков, а тут выпала возможность получить степень магистра изящных искусств в области русского языка с дипломом Норвича, старейшего американского военного университета.

После получения диплома, 1980

Кому-то покажется невероятным, но это было именно так: кадеты университета получали по окончании диплом магистра в области науки, а аспиранты Русской школы – в области искусства. Мне выпала удача быть в Норвиче сначала аспирантом и преподавателем, а потом и преподавать там с небольшим перерывом в течение полутора десятков лет.

Русская школа пользовалась в университете полной автономией и к военному делу отношения не имела. В течение шести летних недель Норвич становился настоящим оазисом русской культуры на Североамериканском континенте. Сюда съезжался цвет русской литературной и политической эмиграции. Начнем с того, что и среди преподавателей было немало легендарных личностей. Одни имена чего стоят: княгиня Екатерина Александровна Волконская, профессор Николай Всеволодович Первушин… Я их знал лично, потому остановлюсь на их биографиях немного подробнее.

Е. А. Волконская, уроженка Санкт-Петербурга и бывшая сестра милосердия в Добровольческой армии, в 1924 году переехала с семьей в США. Она училась в Колумбийском университете, а также на летних курсах в Сорбонне и получила магистерскую степень по французскому языку в колледже Миддлбэри. Была приглашена в Корнельский университет и стала первой женщиной-преподавателем этого университета. В Норвиче она преподавала русскую фонетику вплоть до своего 90-летия, которое она отметила в 1985 году. Переехав в свое время на Толстовскую ферму в Валлей-Коттедж, в штате Нью-Йорк, она помогала дочери великого писателя – Александре Львовне Толстой – редактировать текст воспоминаний «Из прошлого». Екатерина Александровна была в течение многих лет секретарем руководительницы знаменитого Толстовского фонда. Фонд помогал беженцам от коммунистических режимов, в том числе – из Советского Союза. Благодаря поддержке Фонда я в свое время прожил полтора года в Австрии, где проучился два семестра на факультете славистики Венского университета, а затем иммигрировал в Канаду. В последние годы пребывания Волконской в Русской школе ей одной позволяли заезжать на собственной машине на кампус и оставлять там машину на ночь. Она водила до самого последнего времени. Нечаянно я был свидетелем ее разговора с отцом своей преподавательницы грамматики Валерии Осиповны Филипп. Тот был в таком же почтенном возрасте, что и княгиня. Они вспоминали, как до революции оба жили на Моховой улице в Санкт-Петербурге. Друг друга не помнили, но описывали дома на этой улице и соседскую девочку, которая всегда ходила в матроске… Екатерина Александровна Волконская скончалась в 1992 году под Нью-Йорком, не дожив трех лет до своего столетия.

Почетный директор школы профессор Н.В.Первушин

В первые годы моего пребывания в школе ее директором был Николай Всеволодович Первушин, в 60-е и 70-е годы – профессор русского языка, истории и экономики в монреальском университете Макгилл и в Оттавском университете. Он был также председателем Русской академической группы в Монреале и одним из организаторов Международного общества по изучению творчества Достоевского. У Первушина в жизни были очень интересные знакомства. Начнем с того, что его мать, Александра Андреевна Залежская, приходилась двоюродной сестрой Ленину. Благодаря этому родству Первушину удалось сначала избежать расстрела за свои контрреволюционные высказывания, а потом и вообще покинуть СССР. Будучи внучатым племянником вождя пролетариата, он виделся как с ним самим, так и с другими революционными деятелями того времени. Как-то раз Первушин прочел доклад о своих встречах. Он рассказывал, как слышал Троцкого во время его выступления на московском почтамте, как был знаком с Каменевым, как ходил к брату Ленина Дмитрию Ульянову хлопотать о выездной визе… В 1986 году, когда в Канаду впервые приехал Горбачев, Первушин был его переводчиком. Надо упомянуть, что Первушин после войны переехал в США, где в течение 16 лет работал старшим переводчиком и преподавателем русского языка для дипломатов в ООН. По старой памяти ему, видимо, и поручили быть переводчиком Горбачева. Историк Юрий Фельштин-ский, занимавшийся в то время левыми эсерами и преподававший в Норвиче, тоже был на лекции Первушина. Он пустил по рядам шуточную записку: «Столько возможностей – и ни одного выстрела!»

Первушин вел на аспирантском уровне курс русской истории. Урок начинался бесчеловечно рано – в восемь часов утра. Мы же были молоды, жили яркой студенческой жизнью с посиделками допоздна и ночными купаниями на плавучем мосту. Сосредоточиться на уроке в такую рань было трудно. Я задавал Николаю Всеволодовичу какой-нибудь вопрос из русской послереволюционной истории, и он отвечал на него как свидетель. Мы слушали, стараясь не клевать носом, хотя рассказывал он очень интересно. И ему было что вспомнить. Профессор Первушин называл себя человеком Серебряного века, так как родился в 1899 году. В двадцать лет, в разгар Гражданской войны, он окончил юридический факультет Казанского университета, а в 1921 стал преподавать в Самарском университете. Уехав в 1923 году в Германию для изучения промышленности и для работы над диссертацией, он в СССР не вернулся. Сначала работал экономическим консультантом советских промышленных предприятий в Западной Европе, а в 1930 году стал политэмигрантом, поселился в Париже и начал читать лекции по русской истории и экономике. Интересы его были многосторонни, и история занимала среди них одно из первых мест.

Один из рассказов Первушина – о русском масонстве – сохранился у меня среди архивных аудиозаписей «Радио Канада», где я тогда работал журналистом в русской редакции. Первушин встречался в эмиграции с известными общественными деятелями – Е. Д. Кусковой и С. Н. Прокоповичем. Они ему поведали, что в советском правительстве до сих пор есть масоны. Один из них, бывший министр Времен-ного Правительства Н. В. Некрасов, в двадцатые годы состоял членом правления Центросоюза РСФСР и СССР и преподавал в Московском университете. Затем он все же отсидел срок в тюрьме, работая в Особом конструкторском бюро по проектированию Беломорканала, был досрочно освобожден и впоследствии даже награжден орденом Трудового Красного Знамени. Видимо, все это было не без помощи «братьев». Протекция оказалась недолговечной. В 1940 году Некрасов был обвинен в контрреволюции и расстрелян. На предложение Первушина раскрыть имена масонов в советском правительстве Кускова и Прокопович ответили отказом, мотивировав свой отказ тем, что они до сих пор связаны масонской клятвой. В год своего 90-летия Первушин опубликовал книгу воспоминаний на английском языке  «Между Лениным и Горбачевым». В том же году вышла его книга «Страницы русской истории» на русском языке. Н. В. Первушин скончался в 1993 году. До конца жизни он, уже будучи почетным профессором Норвичского университета, всегда приезжал летом в Русскую школу.

В школе преподавала и ставила любительские спектакли Татьяна Алексеевна Родзянко, урожденная Лопухина. Ее часто навещал муж Олег Михайлович Родзянко, известный церковный деятель Русского Зарубежья, внук последнего председателя Государственной Думы М. В. Родзянко. Помимо американцев, в Русской школе учились дети эмигрантов, в том числе семинаристы из Свято-Троицкой семинарии в Джорданвилле. Один из них, о. Петр Перекрестов, потомок эмигрантов первой волны, сейчас ключарь Радосте-Скорбященского собора в Сан-Франциско. Поначалу мы с ним были очень дружны, но потом разошлись из-за разногласий в церковной политике. Он всегда был ярым противником Московской Патриархии, но потом резко изменил свое мнение и стал столь же ярым сторонником объединения Церкви. Его деятельность была замечена: я слышал, что по приглашению патриарха он был на лечении в Москве, останавливался у него в Даниловом монастыре, а затем даже получил от президента Медведева российское гражданство.

В первый год пребывания в Норвиче я подружился со своей сокурсницей Марией Неклюдовой, дочерью о. Николая, священника из Новой Кубани в штате Нью-Джерси. Фамилию ее родственника взял для героя своего романа «Воскресенье» Лев Толстой, изменив ее на Нехлюдов. С Марией мы остаемся друзьями до сих пор.

Когда я еще жил в Вене, первой эмигрантской книжкой, которая мне попалась в руки в Толстовском фонде, был роман Леонида Ржевского «Две строчки времени».

Леонид Денисович Ржевский с супругой Агнией Сергеевной

Книга мне понравилась. Оказалось, что Ржевский преподавал литературу в Норвиче. В 50-е годы Леонид Денисович был главным редактором журнала «Грани»; в 70-х годах помогал Роману Гулю выпускать «Новый Журнал», знал лично И. А. Бунина, Б. К. Зайцева, А. М. Ремизова, М. А. Алданова, Г. В. Адамовича, Н. А. Тэффи, В. А. Маклакова. Может быть, такому корифею литературоведения, как Ефим Эткинд, позднее тоже преподававшему в школе, лекции Ржевского могли бы показаться ликбезом, но для американцев, только лишь начинавших свое знакомство с русской литературой, они были хороши. Я лично слушал их с удовольствием, как позже лекции Эткинда, уже на правах гостя. После смерти Ржевского литературу аспирантам преподавал литературовед и лингвист Юрий Константинович Щеглов. Совместно с Александром Жолковским он занимался структурной поэтикой и разрабатывал так называемую «поэтику выразительности». В Норвиче ему пришлось читать аспирантам курс по русской литературе. Полагаю, что для Щеглова этот курс тоже был сродни ликбезу. Аспирантом было не до структурализма; за короткий период им надо было пройти весь курс русской литературы, причем на русском языке. В школе практиковалось полное погружение в русский язык. При поступлении студенты давали клятву в «стенах» школы говорить только по-русски. Эта клятва нарушалась лишь первокурсниками.

Навестил однажды школу Александр Исаевич Солженицын. С его детьми здесь часто бывала его жена Наталья Дмитриевна и теща Екатерина Фердинандовна, а двое сыновей – Ермолай и Степан – позднее даже в ней учились. Помню, во время одной из вечеринок у меня в комнате – а они случались довольно часто – Ермолай зашел в гости, и я учил его танцевать танго. Его партнершей была аспирантка Ольга Исаева, ныне – писательница. Когда в школе учился Степан, у нас днем среди занятий в одно время было «окно», и мы вдвоем часто оказывались в кафе, чтобы посмотреть новости CNN.

Образование в школе было многосторонним. Ради лишнего кредита я записался на курс музыкальной литературы, который вел музыковед, преподаватель Оберлинского колледжа в штате Огайо, Владимир Фрумкин. Он получил известность как исполнитель и популяризатор песен Булата Окуджавы еще до того, как Булат стал широко известен в Северной Америке. Глава русской редакции «Радио Канада» Елена Георгиевна Кошиц-Лебедева, родившаяся в Югославии в семье русских эмигрантов, впервые услышала Окуджаву в исполнении Фрумкина. Она мне рассказывала, что была совершенно заворожена песнями Окуджавы и испытала некоторое разочарование, когда услышала их в авторском исполнении. Манера петь Володи Фрумкина ей нравилась больше. Бывает и такое. На музыкальном курсе Фрумкина мы, в частности, проходили оперу «Леди Макбет Мценского уезда» Шостаковича. Я люблю классическую оперу, но далек от современной. Володя так сумел ее представить, что я по достоинству оценил это замечательное произведение.

Отдельная глава – поэзия. Стихи постоянно звучали на кампусе. Следует начать с того, что своего рода «штатным» поэтом Норвича был Наум Моисеевич Коржавин, для друзей просто Эма, а для самых близких – Эмка. Мы его так любили, что в семье называли Эмочкой. Обиходные имена в Норвиче – статья особая. Легендарный поэт и диссидент, репрессированный еще в 1947-м году, он вел кружок поэзии, а также непрерывный курс политологии во всех компаниях, где обсуждались судьбы России.

Наум Коржавин читает доклад на симпозиуме. Июнь 2000 г.

Коржавин был и остается русским патриотом, что называется, до боли. Как-то я позвонил ему и спросил, как он себя чувствует. «Когда России хорошо, я чувствую себя хорошо, а сейчас России плохо. Соответственно чувствую себя плохо и я», – был ответ. Выступления Коржавина иногда заканчивались просьбой аудитории прочитать его известное стихотворение «Нельзя в России никого будить». Когда он доходил до слов: «Какая сука разбудила Ленина? Кому мешало, что ребенок спит?» – зал неизменно взрывался хохотом, хотя большинству это стихотворение было давно знакомо. У меня же в голове из коржавинского чаще звучит другое: «Можем строчки нанизывать / Посложнее, попроще, / Но никто нас не вызовет / На Сенатскую площадь…» Сенатская площадь здесь – это как глоток свободы, и зависть к тем, кто не побоялся пожертвовать ради этого единственного глотка свой жизнью. Стихотворение так и называется: «Зависть». Реальность всех революций другая. «Ах, декабристы!.. Не будите Герцена!..» Зная все, что произошло с Россией впоследствии и чем кончаются все революции, я поймал себя на мысли, что вышел бы и сейчас на Сенатскую площадь, только стоял бы рядом с генералом Милорадовичем, а не с Каховским. Позвонил Науму Моисеевичу, спросил и его, с кем бы он сейчас был рядом на Сенатской площади. После некоторой паузы Коржавин ответил: «С Милорадовичем». Как всегда, мы с Эмой оказались единомысленны.

Помню, как-то я привез в Вермонт в гости историка Генриха Зиновьевича Иоффе. Еще в СССР он первым написал правдивую книгу об убийстве царской семьи, а затем – и ряд книг о Белом движении. Мы долго беседовали с Коржавиным, сидя на пригорке перед столовой. Потом, уже в Монреале, вспоминали эту беседу. «А ты помнишь, какой комплимент тебе сделал Коржавин?», – спросил Иоффе. Я не помнил. А он с такой теплотой сказал: «Женька, люблю тебя, суку!»  В самом деле, получается комплимент.

В Русской школе преподавал поэт Лев Лосев, а в гости и на разного рода семинары приезжали и другие поэты, – от Игоря Чиннова до Комы Иванова, Юрия Кублановского, Анатолия Наймана  и Юнны Мориц.

Анатолий Найман с женой Галей

Всех перечислить трудно, но до сих пор помню чтение стихов известным эмигрантским поэтом Иваном Елагиным. Чистая поэзия, прекрасное исполнение. Рад, что и его голос сохранился в моих архивах. Каждое лето в Норвиче проходил поэтический вечер. На него съезжались известные поэты, но могли выступать и дилетанты. С одним из таких – преподавателем школы Владимиром Эпштейном – случился курьез. Видимо, был поэтический конкурс, так как за столом президиума сидели мэтры, в том числе Лев Лосев и, если не ошибаюсь, Ефим Эткинд. Когда Володя Эпштейн дошел до строк: «…мать моя еврейка была мне душегрейкой», в президиуме едва сдерживали улыбки, а когда он громко воскликнул: «Мать мою? – Мать твою!» – весь зал, включая президиум, грохнул от смеха. Едва успокоившись, автору дали дочитать его стихотворение. Володя Эпштейн был славный малый, но как бы не от мира сего. К примеру, объясняя условные предложения, он легко мог привести такой пример: «Если в доме залает собака, то по полю пойдет паровоз». Когда я ему заметил, что подобное предложение не имеет смысла, то услышал в ответ: « Женечка, но зато как интересно!» Смешное случалось нередко. Одно лето в Норвиче провела поэтесса из Израиля Рина Левинзон. Она заметила уже упомянутому мной Юрию Фельштинскому, что он никогда не остается на ее стихи. Тот обещал в следующий раз непременно это исправить. К несчастью, когда на следующем поэтическом вечере дошла очередь до чтения Рины, Юрию надо было срочно уйти. Сидел он у двери в деревянном кресле. Когда он оперся на ручки кресла, чтобы встать и тихо выйти, кресло с грохотом разлетелось по полу. Взгляды всех присутствовавших устремились на звук в тот самый момент, когда Юра стремительно ускользал из зала. Своей вины перед Риной Левинзон он так и не искупил.

С Бахытом. Середина 1980-х.

Норвич стал первой площадкой для первого публичного выступления за границей одного из лучших современных поэтов – Бахыта Кенжеева. Это было лет тридцать тому назад. Бахыт только что опубликовался в «Континенте», но в Норвиче его еще не знали. Да и имя звучало необычно. Это сейчас все привыкли, что лучшие представители русского поэтического цеха носят имена Бахыт Кенжеев, Тимур Кебиров… Тогда все было иначе. О приезде Бахыта в Норвич тогдашняя жена Юры Фельштинского Аня Гейфман, сейчас тоже историк, сообщила мне так: «Тебя тут какой-то Мухтар искал…» А потом было чтение стихов, и оно прошло очень успешно. Не могу не упомянуть о еще одном забавном эпизоде, связанном с Кенжеевым. На чтении присутствовал довольно известный публицист второй эмиграции Рюрик Дудин. Несмотря на то, что он печатался в «Новом русском слове», газете с большой еврейской составляющей, Рюрика можно было заподозрить в антисемитизме: он все время интересовался тем, кто полный еврей, кто наполовину, кто на четвертушку… Выйдя из зала после выступления Бахыта, Рюрик был потрясен: «Какой интересный поэт, какие хорошие стихи!» – И сразу после этого: «А кто Бахыт по национальности?» Я ответил, что мать у него русская, и только собирался продолжить, что отец – казах, как Рюрик меня перебил: «Все ясно, бухарский еврей!» Мы до сих пор со смехом вспоминаем этот эпизод, и иногда в дружеских спорах я подтруниваю над своим другом: «Бахытик, тебе как бухарскому еврею, должно быть известно…»

Тогдашняя жена Бахыта Лаура Бераха, профессор университета Макгилл в Монреале, тоже преподавала в Норвиче. Мы ее звали Лорой. По словам Бахыта, она оказала русской литературе плохую услугу: еще в советские времена по просьбе издательства «Правда» перевела на английский «Что делать?» Чернышевского, – да так, что это стало можно читать… Не знаю, как насчет перевода, но русский она знала блестяще. К каждому, даже самому простому уроку с второкурсниками, она готовилась часами. Непонятно, почему. У меня как-то возникли сложности с объяснением студентам глаголов совершенного и несовершенного вида. Спросил Лору. Она мне за несколько секунд так грамотно все объяснила, что я внутренне устыдился: стало очевидным, что Лора знает русскую грамматику лучше меня.

О преподавателях и аспирантах Русской школы, урожденных американцах и канадцах, – разговор особый. Древнерусский язык у нас преподавала Дебби Герретсон из Дартмутского колледжа, одного из старейших университетов США. Он входит в элитную Лигу плюща, ассоциацию восьми лучших университетов северо-востока США. Эту дисциплину можно назвать высшей математикой в лингвистике. Как древнерусский, с его сложными языковыми законами и временными формами, могла освоить американка – уму непостижимо. Экзамен по древнерусскому был единственным экзаменом, которого я по-настоящему боялся. До сих пор не понимаю, как мне удалось его сдать. Зато я провалил другой. Дебби увлекалась верховой ездой, и я как-то предложил ей покататься вместе. На мою беду, в этой школе верховой езды был принят американский стиль, а я знал только английский: когда всадник, опираясь на стремена, в любой момент езды контролирует движения лошади шенкелями и коротким поводом. Здесь же седло было другое, стиля вестерн; стремена опущены, повод удлинен, и надо было балансировать на этом седле. Когда-то, будучи у своей крестной матери в русской деревне, я катался на лошади совсем без седла, в охлюпку, и сильно натер ноги. Но даже этот опыт не пригодился. Лошади моя езда не понравилась, и в один прекрасный момент она меня скинула, ускакав в конюшню. Я поплелся следом. Больше мы с Дэбби верхом не катались.

Натан на слете в Норвиче, 2015

Дебби Герретсон была педагогом Натана Лонгана, еще одного удивительного американца, в совершенстве освоившего русский язык. Он не только преподавал его на первом курсе, но и придумал собственную уникальную методику обучения иностранцев русскому языку. Между прочим, о Натане упоминает Василий Аксенов в своей книге «В поисках грустного бэби», где он, среди прочего, пишет о Русской школе. Натан потом принял православие и воцерковил жену Милу. Блестящее знание русского языка сослужило ему, однако, плохую службу в России. Однажды его там избили, не поверив, что он американец.

Некоторые аспиранты-американцы в Русской школе обрусевали в буквальном смысле этого слова. Один из таких – Дэвид Монтгомери из Калифорнии. Как-то мы с ним пригласили девушек на шампанское. Девушки шампанское выпили, закусили конфетками, а часов в десять вечера все, как одна, встали и ушли, сославшись на то, что на другой день занятия. Дэвид пригорюнился и молвил: «Нет, Женя, эти американцы совершенно безнадежны!» Впоследствии он нашел себе русскую жену, но, как оказалось, не совсем ту, о которой мечтал. А еще помню купание в водопаде со своей студенткой Дженнифер Купер. В Норвиче всем давали русские имена, и Дженнифер звали Женей. Когда на тропинке к водопаду появилась группа местных жителей, Женя разочарованно произнесла: «Ну вот, иностранцы идут…»

Вся организация работы школы лежала на координаторах. В первые годы моего пребывания в школе эту должность занимал Нед Квигли. Он был, как говорится, душой школы; неплохо освоил русский язык и даже участвовал в самодеятельности. В последний период школы координатором была Рошель Рутчайлд; это уже при ней в Норвич приехали в качестве гостей Булат Окуджава и Фазиль Искандер. До этого каждое лето в Вермонт приезжал Василий Аксенов, а еще раньше здесь появился Юз Алешковский. Его жена Ира преподавала в Миддлбэри, но они часто навещали Норвич. По возможности мы собирались на пикники. Один такой пикник состоялся с приехавшим в гости югославским диссидентом Михайло Михайловым. Он был потомком русских эмигрантов и хорошо говорил по-русски. В нашей компании Михайлов оказался единственным социалистом, все остальные считали себя правыми. Помню, как Юз, поднимая стопку, хитро на него посмотрел и молвил: «Ну что, сука, печатаешься у левых, а пьешь с правыми!»

Собирались мы не в самом Норвиче, где было слишком много народу, а в уединенных местах поблизости. С Василием Аксеновым и его женой Майей я подружился у Саши Соколова. Саша тогда писал свою «Палисандрию» и несколько лет прожил в Вермонте, в долине Шугарбуш, через перевал от Норсфилда, где находился Норвичский университет. Приезжая в Вермонт на лето, Аксенов снимал жилье в той же долине. Сколько вечеров провели мы вместе в дружеских беседах! Аксенова я проходил еще в школе и поначалу робел. «Василий Павлович, Василий Павлович…» «Да брось ты, – сказал как-то Аксенов, – давай просто Вася…» Во время одной из таких посиделок к вечеру похолодало, и мы стали перебираться с веранды в гостиную. Кто-то закрыл стеклянную дверь на веранду, и я, не заметив этого, сходу врубился в нее всем телом. Двойная дверь осыпалась на меня стеклянным дождем. Я отделался единственным маленьким порезом. Вася благородно отказался взять с меня деньги. А позже, когда я собирался к нему в гости в Вашингтон, все же сказал: «Приезжай, приезжай, я тут как раз себе новую стеклянную дверь поставил…»

Подобное сближение произошло затем с Фазилем и Булатом. Помню первую встречу Булата со студентами. Представить его поручили мне. Это было сложно, так как далеко не все студенты имели о нем представление, и передать им те чувства, которые у нас вызывали его песни, было невозможно. К тому же на этой встрече он не пел. В зале набралось человек сорок – студентов и преподавателей. Я рассказал о том, что значила его чистая чувственная лирика для московской интеллигенции и как она отличалась от советских песен, доносившихся к нам из репродукторов; о том, что услышать их можно было только в подпольных записях, и их знали многие, хотя они не продавались. Когда я остановился на том, что песни Булата понимают многие иностранцы, даже не знающие русского языка, и привел в пример свою коллегу из немецкой секции «Радио Канада» Магги Акерблом, – а она с первой же песни буквально влюбилась в его исполнение, – бывшие на этой встрече преподаватели стали меня перебивать и рассказывать о своих иностранных знакомых, тоже очарованных Окуджавой. Все происходившее стало напоминать панегирик. Я взглянул на Булата. У него было выражение человека, страдающего от зубной боли. Ему было явно не по себе. Булат махнул рукой: «Слушайте, довольно, сколько можно…»

Несмотря на разницу в возрасте и в жизненном опыте, между нами возникла дружеская привязанность. Жена Булата, Ольга, держалась несколько отстраненно, а жена Фазиля – Тоня, как и жена Аксенова – Майя, были просто душой всякой компании. Тоня – настолько обаятельная женщина, что я называю ее не иначе, как Тонечка. Гости Норвича были «безлошадны», а их жены старались использовать каждую возможность, чтобы поехать на какой-нибудь блошиный рынок. Не за тряпками, а за чем-нибудь интересным в качестве сувенира о Вермонте. Ольга Окуджава искала мышей во всевозможных видах: она собирала кукол для своего мышиного музея. Добровольцы, располагавшие временем и машиной, возили Тоню и Ольгу по окрестным городкам. Писатели занимались своими делами, а иногда участвовали в уроках. Однажды я предложил своему классу провести урок русского языка на водопаде.

Булат и Фазиль с женами на водопаде Собачьей речки

Мы его устроили вместо обеда, завершив этот урок пикником. Булат и Фазиль согласились в нем участвовать. Мы прибыли на водопад раньше, и Фазиль тотчас в нем искупался. Это место напомнило ему его любимую Абхазию. Я тоже не избежал соблазна. Булат любовался водопадом со скалы. Затем прибыли студенты, и начался урок. Булат и Фазиль беседовали с ними, отвечали на их вопросы. Незадолго до этого я объяснял студентам разницу между глаголами «надевать» и «одевать». Просил их быть внимательнее, сказав, что и великие иногда ошибаются, как, например, Окуджава в своей песне «Заезжий музыкант»: «Дождусь я ль лучших дней, и новый плащ одену…» Вдруг одна студентка вспомнила этот глагол и попросила меня спросить Булата, почему он так написал. «Спроси сама», – ответил я, побуждая ее к разговору. Она и спросила. «Ну, ошибка, ошибка…» – развел руками поэт.

Когда Булат и Фазиль во второй – и в последний – раз приехали в Норвич, и во время очередной посиделки я рассказывал, как впервые после отъезда из России прибыл в Москву 19 августа 1991 года и провел свою первую ночь у баррикад Белого дома, Булат как-то обыденно сказал: «А чего не зашел?» Это он мог так написать в своей песне: «Зайду к Белле в кабинет, загляну к Фазилю»… Я же поступать подобным образом считал для себя нескромным. При этом я никогда не стремился в «звездные компании», все выходило само собой. Одно интересное знакомство я упустил, – правда, не по своей вине. За пару лет до этого в Норвиче гостил мягко выдворенный из СССР писатель Виктор Некрасов. Его слабость к алкоголю ни для кого секретом не была. В моей же комнате часто устраивались вечеринки. Зная это, ко мне подошла Валерия Осиповна Филипп, тогда уже ставшая директором школы, и взяла с меня клятвенное обещание с Виктором Некрасовым не пить. Поскольку я понимал, что сразу же после того, как буду ему представлен, он скажет: «Пойдем, выпьем», – я обходил его за километр. Теперь жалею, что дал слово. Выпить ему было с кем и без меня, а я был лишен общения с ним. Оттого и не могу назвать Виктора Некрасова «Викой», как это делали все, кто с ним выпивал.

Недавно я обнаружил письмо от Булата, написанное по старинке, от руки. Письмо дружеское и вполне бытовое: «Милый Женя, как дела» – и так далее. Я даже забыл, что мы переписывались. В тот, 1992, год последнего пребывания Булата и Фазиля в Норвиче веселья уже было меньше. Александр Зиновьев еще не произнес свою знаменитую фразу: «Целились в коммунизм – попали в Россию», но она уже витала в воздухе.

У Глеба Глинки. Слева направо: Ольга Окуджава, Тоня Искандер, Лиза и Глеб Глинка, Наум Коржавин, Сергей Коковкин, Фазиль и Булат.

На крыльце дома Глеба Глинки

Лиза, Глеб, Люба и Эма

Однажды мы собрались в доме адвоката Глеба Глинки, который жил неподалеку в городке Кэбот. У него был замечательный дом с огромным лесным участком, где практически всегда летом и осенью можно было найти грибы. Я этой возможностью нещадно пользовался, изучив все грибные места. Будучи сыном известного поэта второй эмиграции, которого тоже звали Глебом, Глеб Глебыч часто навещал Норвич и предлагал нам собраться у него дома. Это было одно из таких собраний. Происходившее на родине никому не нравилось. Помню, я как-то произнес белогвардейский тост: «За единую и неделимую Россию!» Выпили все, а Булат затем сказал: «Вот повалили ограду стойла, и мы рванулись – кто куда, в разные стороны. Потом замедлим шаг, остановимся, пощиплем травку, развернемся и тихо поплетемся назад…» Сейчас Глеб Глинка, который входит в десятку лучших адвокатов Америки по банкротству, получил приглашение преподавать юриспруденцию в МГИМО. В Москве  Глеб продолжает заниматься адвокатской практикой, но теперь уже по уголовным делам. Его жена – та самая знаменитая доктор Лиза, которая помимо прочей благотворительной деятельности так много сделала для спасения больных детей Донбасса. Тогда же мы с ней хлопотали на кухне, угощая гостей. 25 декабря 2016 года Лиза погибла в авиакатастрофе самолета Ту-154, направлявшегося в Сирию. Лиза везла медикаменты для одной сирийской больницы…

В связи с  эпизодом обеда у Глеба Глинки  стоит вспомнить другую беседу, состоявшуюся двумя годами ранее. Сидели в тесной компании: Аксенов, Окуджава, Искандер и Коржавин. Зашел разговор о том, что американцы пригласили к себе группу писателей так называемого патриотического направления во главе со Станиславом Куняевым и оплатили их приезд. Многие из них симпатизировали коммунистам. Позднее, во время августовского путча Куняев открыто поддержал ГКЧП.

C Наумом Коржавиным и Фазилем Искандером

Окуджава и Коржавин удивлялись и даже возмущались, как таких людей могли пригласить в Америку. Но в их числе был и замечательный писатель Леонид Бородин, десять лет отсидевший в тюрьме за антисоветскую деятельность. Его книгу «Год чуда и печали» я дал прочесть своим ученикам в русской школе в Монреале. Они помнят ее до сих пор. «Почему демократов можно приглашать, а почвенников – нет?», – в свою очередь возмутился я. «А потому что это делается за счет американских налогоплательщиков», – ответил Коржавин. «Ну, Эма, ты в американскую казну не так много налогов заплатил.» «А откуда американцы вообще взяли эти имена?» – поинтересовался Булат. «А это я составил список послу Мэтлоку», – ответил Аксенов. Надо сказать, что в тот период Аксенова в шутку называли «послом русской эмиграции в Вашингтоне». Он, к примеру, передал президенту Рейгану перевод шуточного стихотворения Александра Сопровского «Ода на взятие Сент-Джорджеса». Она была написана Сопровским после вторжения американцев на Гренаду в 1983 году. После завершения того вечера я пошел провожать Аксенова до машины, и вдруг он наизусть прочел какое-то очень хорошее и совершенно не известное мне стихотворение. «Чье это?» – спросил я. – «Стасика Куняева…»

Будучи благодарным судьбе за множество интересных встреч в моей жизни, я особо отмечаю счастье быть знакомым с Булатом Окуджавой. В шестнадцать лет моим кумиром был Высоцкий, – я даже пытался петь под гитару его песни. Могу себе представить, какой это был ужас, и как должна была страдать мама! Когда я в первый раз услышал Окуджаву на принесенной кем-то магнитофонной бобине, среди бардов он сразу же занял для меня первое место. Потом я пошел в библиотеку и взял сборник его стихотворений. Одно из них помню до сих пор: «Москва все строится, торопится. / И, выкатив свои глаза, / трамваи красные сторонятся, / как лошади, когда – гроза. // Они сдают свой мир без жалобы….» Булат удивился, когда я ему прочел его наизусть от начала до конца. Стихотворение близко мне тем, что оно посвящено моей любимой старой Москве, уже тогда исчезавшей с лица планеты. Очень жаль, что в какой-то момент Булат перестал писать песни. После того вечера с тостом за Россию мы возвращались на кампус в Норвич. Я вел машину, Булат сидел на заднем сидении и вдруг стал напевать какую-то песню. Чисто булатовская мелодия, слова о ручейке, о перекатывающихся в нем камешках… Когда он замолк, я заметил, что не слышал такой песни. «Да, это я просто так», – ответил Булат. Эта песня так и не родилась. По его собственным словам, последняя песня, которую он написа л, была о перестройке:

А если все не так, а все, как прежде будет,

пусть Бог меня простит, пусть сын меня осудит,

что зря я распахнул напрасные крыла…

Что ж делать? Надежда была.

Последнее мое общение с Булатом  было по телефону в связи с одной семейной историей, которая могла закончиться трагически. Моя жена Ольга, возвращаясь ночью в буран из Нью-Йорка, под Монреалем попала в аварию. Машину, несмотря на то, что это был полноприводной джип «Toyota Four Runner», вынесло на другую полосу. Произошло столкновение со встречным автомобилем. «Тойоты» мы лишились, но Ольга и все пассажиры другой машины чудом отделались ссадинами. Я привез жену домой, мы открыли шампанское и поставили Окуджаву. Так и слушали его песни всю оставшуюся ночь до утра. Затем я ему позвонил в Москву, рассказал всю историю и поблагодарил за песни. «Да, такой благодарности я еще не получал», – сказал Булат.

Помимо нескольких общих фотографий на память об Окуджаве у меня остались видео. На них – вечеринка в доме Саши и Лены Дорманов, уже упоминавшиеся занятия со студентами на водопаде в Норсфилде и концерт Булата в Норвиче. По качеству запись концерта неважная, и Булат поет словно из-под палки, явно по обязанности отработать приглашение в Норвич. Он вообще в то лето имел вид очень уставшего человека. Первое отделение концерта начинает Володя Фрумкин со своей дочкой Майей… Поют душевно на два голоса. Во втором отделении берет гитару Булат и после нескольких жалоб на микрофон исполняет самые известные свои песни, часто забывая слова, и весь зал хором ему их напоминает… Честно говоря, права была Елена Георгиевна, моя начальница на «Радио Канада». Володя и Майя на том концерте пели лучше. Но ведь это – Булат! Хочется вновь и вновь слушать его, как в ту ночь после аварии. В Норвиче песни звучали часто. С ностальгией вспоминаю я песенные вечера с Константином Кустановичем, одним из наших преподавателей. У него были другие песни, для другого настроения. Всякий раз, собираясь за накрытым столом, мы вновь и вновь просили Костю их нам спеть.

С грустью смотрю я на один из общих снимков, снятых на пикнике в парке «Эллис». Там за одним столом сидят Коржавин, Аксенов, Окуджава, Искандер – все с женами, публицист Михаил Назаров… Василия Аксенова и Булата Окуджавы уже нет в живых, Наум Моисеевич Коржавин совсем потерял зрение, а его опора в жизни – жена Любаня, как мы ее звали, не так давно ушла из жизни. Живет он сейчас у дочери Лены в Северной Каролине. Никогда не встретиться нам вместе за одним столом… У меня остались их книги с надписями. Когда я был в 95-м году в Москве и оказался на даче у Сергея Коковкина и Ани Родионовой, тоже ветеранов Норвича, я вновь встретился с Фазилем и Тоней. Вспоминали старые времена, Фазиль подарил мне свою книжку «Большой день большого дома» и надписал: «Дорогим Оле и Жене – через моря, через поля – с любовью». Сергей мне потом сказал, что это очень редкая книга – последнее абхазское издание, датированное 1986 годом. Ценю подарок вдвойне. Рад был как-то прочитать интервью с Фазилем в «Литературной газете», а потом еще – через Коковкиных – получить от него и от Тони привет.

Историческая фотография. Слева направо: жена Коржавина Люба Мандель, Эма Коржавин, публицист Михаил Назаров, Фазиль Искандер, Булат Окуджава, Василий Аксенов, автор. С правой стороны за женой Аксенова Майей видна половина лица Тони Искандер, а над очками Майи — блондинистые волосы жены Окудажавы Ольги. Провинциальный парк Эллис. 1990 г. Фото Костантина Кустановича.

Еще одна фотография, сделанная, возможно, тоже в парке Эллис. На прогулке Сергей Коковкин, Аня Родионова, Лиля Колосимо, Вероника и Юрий Штейны.

Вспоминая все это, не могу отделаться от мысли: как же нам всем повезло, что мы были причастны к Норвичу. Для многих из нас Русская Школа была на протяжении многих лет вторым, летним, домом, – не только для нас, но и для наших детей. В школе был своего рода детский сад, и в последнее время им руководила Аня Родинова, первая няня моей дочери Ксюши.

Аня Родионова с повзрослевшей Ксюшей

Как и ее муж Сергей, Аня – драматург, а впервые прославилась своей ролью в фильме «Дикая собака Динго или повесть о первой любви». Она играла Женю Белякову, девочку с длинными ресницами. Какие дети могут похвастаться, что у них была такая воспитательница? О детях Норвича стоит упомянуть особо. Они все прекрасно говорят по-русски, и многие из них до сих поддерживают между собой связь. Когда Норвич закрылся, Лиля Штейн, теперь Колосимо, организовала для них и для детей из России детский лагерь в Черноголовке. Помогли им в этом Адам и Лена Строк, еще одна русско-американская пара из Норвича, переехавшая впоследствии в Россию и поселившаяся в Черноголовке. Моя дочь тоже была в этом лагере и осталась довольна.

Моя любимица Маша Коковкина с Настей Колосимо и Ксюшей. До сих пор не перестаю восхищаться красотой ее души

Привезла написанное на бересте стихотворение: «Девушка пела в церковном хоре…» Между прочим, когда Ксюша в семилетнем возрасте впервые попала в Россию, она была в восторге от того, что все кругом говорят по-русски, и заговаривала со всяким встречным-поперечным. Как-то раз прибегает в слезах: «Папа, никто не верит, что я из Канады!» Я ее успокоил – гордиться должна. Теперь, правда, думаю: «Хорошо, что мальчишки не надавали ей тумаков, как Натану!» В ее приезд в Россию в позапрошлом году ей сказали, что она говорит с акцентом. Я ее опять успокоил: «Это они говорят с акцентом, а не ты». У московской молодежи сейчас появились какие-то дурацкие интонации, не свойственные старому московскому говору. Наши дети не употребляют англицизмов, как их сверстники в России, и, в отличие от нового поколения россиян, включая иных журналистов российского телевидения, умеют склонять числительные.

Повезло с Норвичем и американским студентам. Все преподаватели были энтузиастами своего дела и вместе со студентами образовывали одну большую семью. В Русской школе практиковалось полное погружение не только в русский язык, но и в русскую культуру. Этим Норвич отличался от языковой школы в Миддлбэри, в которой преподавалось несколько иностранных языков, но упор делался именно на языковой аспект. В Норвиче же можно было танцевать, петь, играть в театре, выступать на концертах.

На Славянском фестивале. Танец с Любой Афанасенко

Ежегодно проводились славянские фестивали. В первые годы народные танцы ставили Адреановы – уже упомянутый мной Геннадий Яковлевич и его жена Вера Петровна.

Геннадий Яковлевич Адреанов и Вера Петровна Адреановы
на пенсии

В 60-х годах они организовали в Монреале ансамбль «Гусли» и выступали по всему Квебеку. Хором одно время руководила их дочь Алла. Позднее, несколько лет подряд в Норвич приезжал знаменитый ансамбль народных песен Дмитрия Покровского. Постоянно действовал любительский театр, умудрявшийся всякий раз за очень короткий срок поставить полноценный спектакль. Пьесы в духе классического театра ставила Родзянко, потом появился Анатолий Антохин, который пытался воссоздать на сцене дух Мейерхольда, а последним руководителем театра был Сергей Коковкин. У него был подход настоящего профессионала. Сергей внес свою лепту в театральную историю тем, что впервые осуществил драматическую постановку Евгения Онегина.

Главным достоинством Норвича была его доброжелательная атмосфера и возможность постоянного общения с преподавателями. Все жили на одном кампусе. Создавали такую атмосферу люди, вроде Вероники Штейн. Она придумала оазис под зонтиком. В определенные часы студенты могли просто выйти на лужайку и беседовать, о чем угодно. Кроме того, действовало русское кафе с консультациями. Много чего интересного затевалось в Норвиче. Лично я, к примеру, придумал курсы танго и вальса. Сразу же набилось два десятка девушек и только несколько молодых людей. Как-то разобрались, а потом устроили вечер танго с шампанским. Много лет спустя один мой приятель встретил бывшую студентку Норвича и сказал ей, что знает меня. Она сразу вспомнила, что я учил ее танцевать танго. Вот так: учил, главным образом, русскому, а запомнилось – танго. Может быть, так и должно быть.

Сомневаюсь, что где-нибудь еще в Америке можно было оказаться в таком сгустке русской жизни, как летом в Русской школе. Но всему приходит конец. В 2000 году Школа закрылась. Могла ли она сохраниться? В том виде, какой она была, – вряд ли. После крушения коммунизма многие американцы предпочитали изучать русский в России. Да и плата за обучение в Русской школе постоянно повышалась. Преподавательский состав поредел. Все семейство Штейнов, кроме Лили, вернулось в Россию, а без них – и школа как бы уже не школа. Лиля живет в Париже, но у меня сложилось ощущение, что из Москвы она не вылезает. Прочих в таком звездном составе уже не собрать. Да и постарели все те, кто остались. Я, правда, и сейчас готов искупаться в водопаде. Только теперь там национальный парк, и за вход надо платить. А вот танго с шампанским уже не станцевать.

Приглашение на студенческую вечеринку до сухого закона

То есть, станцевать можно, но только без шампанского: в университете действует сухой закон. Остаются лишь воспоминания и дружба со многими «норвичанами» на всю жизнь. Как у меня с Марией Неклюдовой и с Лилей Колосимо. Лиля для меня до сих пор, как повелось в молодые годы, – Лилька, а я для нее – Женька. И мы верны нашей Alma mater. Лиля предлагает всем написать свои воспоминания и собрать их воедино. Этим текстом я вношу свой вклад в это благородное дело. Прошу прощения, что не получилось упомянуть всех… Другие, надеюсь, дополнят.

Монреаль, 2015

Групповой снимок 13 мая 1975 года с Александром Солженицыным

Слет ветеранов Русской Школы и их потомков в августе 2015г. Традиционный групповой снимок

C помощью моего приятеля Платона Бойко мне удалось собрать и перевести в электронный формат видеозаписи, сделанные на протяжении нескольких лет  в Русской Школе. Они были сняты первой появившейся тогда в продаже любительской видеокамерой Kyocera. Этим объясняется неважное качество записей.

Концерт Булата Окуджавы с помощью Владимира и Майи Фрумкиных. Русская школа Новичского университета, июль 1990 года. Съемка автора, оцифровка, монтаж и работа со звуком Александра Эйдлина:

Телепередача. Владимир Фрумкин. Годы  в Норвичском университете:  https://www.youtube.com/watch?v=Y5mXwbSzE3w

1.1991 г.Презентация портретов. Действие происходит на лужайке бывшего плаца военного училища. Портреты наших детей Валеры и Ксюши были задуманы, как подарок моей тогдашней жене Ольге Кузнецовой. Их привезла из Торонто моя коллега по Радио Канада Алена Россинская, так как они были выполнены торонтским художником Александром Евграфовым. В числе зрителей мы видим многих обитателей кампуса, в том числе безвременно ушедшего от нас Мишу Наймана…

https://vimeo.com/150363767     или

https://www.youtube.com/watch?v=vwyaVZBnobo

2. 1991 г. Вечер танго. В последний год моего преподавания Летней школе я вел кружок танго и вальса. По окончании студенты устроили вечер танго с шампанским. В числе гостей мелькают Сергей Коковкин и Аня Родионова, Константин Кустанович, автор с женой Ольгой, Лёля Исаева, Рихард Шахтер… Именно мелькают, так как, я, будучи сам участником вечера, давал камеру для съемок другим, и они водили ей во все стороны. При переводе записи в электронной формат пришлось прибегнуть к стабилизатору, в результате чего мы получили некий постмодерн.

https://www.youtube.com/watch?v=gowTOqOUHEQ

3. Первоначальный вариант концерта Булата Окуджавы на  vimeo:
   https://vimeo.com/150359241
4. 1990 г. Пикник во дворе дома Саши и Лены Дорман. Саша приготовил тогда замечательный плов. В числе участников – Булат Окуджава, Фазиль Искандер, Василий Аксенов и Наум Коржавин. Дети, в том числе маленькая Вероничка и недавно родившаяся Ксюша, пировали отдельно. Рад, что наконец-то смог выполнить обещание, данное в тот день Вероничке. Пикник был преждевременно разогнан дождем.
   https://vimeo.com/150363237 или
   https://www.youtube.com/watch?v=3ZWfA62ZagA
5. 1990 г. Урок с Булатом и Фазилем на водопаде. Раз в сезон я переносил урок разговорного языка на водопад, совмещая его с пикником. Студенты очень любили такую смену рутины. В тот год им повезло, так как в уроке и в пикнике приняли участие именитые гости Норвича, и студенты имели возможность вволю с ними пообщаться.
   https://vimeo.com/150362252 или https://www.youtube.com/watch?v=u8Cj1IDALIg

6.1987 г. Знаменитый «Оазис» Вероники Штейн. В определенные часы студенты могли прийти на лужайку, где Вероника отвечала на их вопросы и давала возможность                  практиковаться в разговорной русской речи. Среди студентов «Оазис» пользовался очень большой популярностью.
https://vimeo.com/150366000  или  https://www.youtube.com/watch?v=iorw7uyDcdM

АУДИО АРХИВ РУССКОЙ СЕКЦИИ РАДИО КАНАДА.

1. Начало 70-х годов. Профессор Н.В.Первушин о симпозиуме в Русской школе, посвященном поэтам русской эмиграции.  Беседа с Леонидом Ржевским о русских писателях в эмиграции. Интервью с Игорем Чинновым и Борисом Филипповым. Программа М.И.Могилянского «Мысли и дела»: 
2. Иван Елагин читает свои стихи. Часть 1: 
3. Иван Елагин читает свои стихи. Часть 2:

Статья Юлии Горячевой о преподавателе Русской школы писателе Леониде Ржевском

2015-Юлия ГОРЯЧЕВА. Уроки Леонида РЖЕВСКОГО

ГОРЯЧЕВА, Юлия Юрьевна, Москва.  Окончила факультет журналистики МГУ им. Ломоносова и магистратуру Норвичского университета (США).  Работала в журнале «Иностранная литература» и в «Независимой газете». Член Союза журналистов Москвы. Автор книг по истории Русского Зарубежья: «Афон. Форт-Росс. Русское дело» (Этносфера, 2011) и «Новая Россия – Соотечественники Зарубежья: единое культурное пространство» (Этносфера, 2012). Сотрудничает с отечественными и зарубежными изданиями.

УРОКИ  ЛЕОНИДА РЖЕВСКОГО

К 110-летию со дня рождения

Взгляд из России

Летопись культурной жизни русского зарубежья была бы абсолютно невозможна без Леонида Ржевского[1]. Несмотря на тридцать лет, прошедшие со дня смерти яркого прозаика второй волны эмиграции и одного из авторитетнейших профессоров русской литературы в США в XX веке, коллеги вспоминают этого неординарного человека с огромной теплотой и уважением.  Поэт Наум Коржавин, метафорически называемый совестью русской диаспоры, признавался, что ему очень не хватает Леонида Денисовича, в личности которого его «привлекала точность и умеренность в суждениях». По мнению Коржавина, «Ржевский был хорошим, талантливым и культурным писателем, проза которого была очень выразительна, точна и лишена всяких крайностей»[2] . А исследователь русской словесности Вероника Туркина-Штейн, старейшина Русской Школы Норвичского университета (Вермонт, США), отмечая масштабность дарований Леонида Ржевского, ставит ему в заслугу то, что он был не только настоящим носителем русской культуры, но и кропотливым исследователем и талантливым преподавателем русской литературы. «Его семинары, – уточняет она, – отличались продуманностью, системностью и в то же время мастерством передачи наиболее полной – из возможных – картин современной русской литературы (включая и словесность метрополии). Очень многое Леонид Денисович сделал для укрепления диалога славистов русского зарубежья. Ему принадлежит идея проведения знаменитых норвичских симпозиумов, на которые слетались коллеги со всех уголков США и о которых до сих пор вспоминают с благоговением». Известный критик русского зарубежья Роман Гуль отмечал: «он один из очень немногих русских писателей за рубежом, кто пишет настоящую, интересную художественную прозу. И у него есть – по-моему – свое место среди русских писателей зарубежья. Живи он у себя на родине, он и там занял бы свое место, хотя бы уж потому, что даже чисто формально проза Л.Д. Ржевского – это проза большого художественного мастерства»[3] .

Среди светил русского зарубежья, писавших о творчестве Леонида Денисовича – Георгий Адамович, Сергей Голлербах, Роман Гуль, Вячеслав Завалишин, Наум Коржавин, Федор Степун, Валентина Синкевич, Борис Филиппов… С уважением – «мэтр» – о литераторе отзывался православный богослов и ректор Свято-Владимирской духовной семинарии (Нью-Йорк, США) Александр Шмеман[4] .

При этом творчество Леонида Ржевского в России широкому читателю мало известно.  И это объяснимо: процесс возвращения на Родину произведений писателей «дипийцев», т.е. писателей, оказавшихся после 1945 года лицами без гражданства, так называемыми «перемещёнными лицами» (Displaced Person),  начался сравнительно недавно[5] .

В 2000 году при поддержке Русского исследовательского фонда (Russian Research Foundation) и издательства «Посев» в Москве был издан роман Леонида Ржевского «Между двух звезд» о судьбах военнопленных. Предисловие к сборнику, включавшему помимо романа также повести и рассказы, написала Валентина Синкевич, исследователь Русского Зарубежья, давний друг литератора и тоже «дипиец». Ей принадлежит определение жанра произведений Ржевского – «психологический реализм»: «автобиографические эпизоды предвоенного, военного и послевоенного времени, невозвращение на родину и острое ощущение ее потери, прямо или косвенно, присутствуют почти в каждом произведении писателя…»[6] .

Ржевский был свидетелем почти всех основных катаклизмов XX столетия: Октябрьской революции, разрухи, НЭПа, репрессий тридцатых готов, Второй мировой войны, «холодной войны». Большинство его произведений посвящены испытаниям во время войны и плена, а также исцеляющей любви.

Все творчество Ржевского имеет русские корни, почти везде действие связано с Россией.  В начале 80-х годов в дискуссии об эмигрантах-литераторах Коржавин своеобразно отозвался о «русскости» Ржевского: «К этому примыкает возмутительная уверенность некоторых эмигрантов, что СССР – не Россия, убеждение, вызванное самодовольством и равнодушием, а то и просто глупостью. Что делать писателю на земле, если «там» так-таки и нет никакой России?.. Приятно, видимо, думать, что раз нас там уже нет, там теперь пустыня. А Леониду Ржевскому и его героям – так думать никогда не было приятно»[7] . В написанной в 1954 году и одобренной Марком Алдановым и Алексеем Ремизовым «Сентиментальной повести» есть строчки: «Свою родину я уже не мог изображать только черно-белым, с осью, рассекающей ее на «после» и «до».  Да и не хотел. Я любил ее и «до», и «после», а «после», пожалуй, больше любил, потому что сам был частью этого «после» («Звездопад», 1984).  Следует помнить, что Ржевский лишь в силу трагических обстоятельств очутился за пределами России: при переправе в составе 93 пехотной дивизии через Десну он подорвался на мине и очнулся в плену. За колючей проволокой провел около двух лет.

Совершим небольшой экскурс в историю поколения «Ди-Пи».  Согласно рассекреченной документации Управления уполномоченного Совета Народных Комиссаров (Совета Министров) СССР по делам репатриации, установлено, что   к концу войны за пределами страны оказалось около пяти миллионов советских граждан. Из них около двух миллионов – в  зарубежной, преимущественно европейской зоне действия Красной  Армии.  Свыше трех миллионов находились в зоне действия союзников на территориях Германии, Франции, Италии и др.   Большинство из них составляли «восточные рабочие» – «остарбайтеры» – люди, перемещенные принудительно на работы в Германию и оккупированные ею соседние страны, около 1,7 миллионов – военнопленные. Общее же число беженцев и перемещенных лиц из разных стран, оказавшихся в условиях неволи и концлагерях составляло многие миллионы[8] . Печальна статистика судеб бывших «дипийцев» – в Германии и Англии обосновались на постоянное жительство 13 тысяч.  К 1951 году 77,4 тысяч беженцев оказалось в США; 25,2 – в Австралии; 23,2 – в Канаде; 4,4 – в Аргентине; 6,4 – в Бразилии: 8,3 – в других странах. Можно согласиться с утверждением    исследователей о причинах   второй волны эмиграции: не будь сталинского приказа, «объявившего   оказавшегося в плену советского солдата предателем, а также репрессивного механизма обращения с вернувшимися гражданами, сведения о чем доходили до лагерей Ди-Пи, не было бы и второй эмиграции…»[9] .

Драматические изломы судьбы Ржевского во время Второй мировой волны – военный переводчик, военнопленный, бесправный «дипиец» – проявились в его антитоталитарных взглядах  и, естественно, в  художественном творчестве.

Он отчетливо показывает их в ряде программных работ того периода,  к примеру, «Язык и тоталитаризм», изданной в 1951 году Мюнхенским институтом по изучению СССР.  Позднее, в 1979 году, он с не характерным для него гневом напишет в романе «Дина»: «Террор охватил нации голову; тулово продолжает носить себя на ногах и выкусывать блох из шерсти, но функцию головы целиком перенять не в силах. Справляется вроде бы, с грехом пополам, но преемственность мысли и слова утрачена, а с нею, пожалуй, и сама культура». И там же: «Диссиденты? Им, конечно, слава и честь. Они смывают с нас стыд покорности, но это последние могикане нашей интеллигенции, добиваемые травлей и ссылкой»[10] .

Примечательно, что писатель вполне трезво относился и к «капиталистической демократии». (Так, Бим, герой рассказа «Малиновое варенье» рассуждает: – «Будущее мира тоталитарно… – Спор идёт не о том, победит ли так называемая «народная» или капиталистическая демократия, а о том, какая именно тоталитарная сила укрепится на ее развалинах. Да потому что демократия обречена. Ее агония начинается с отрицания ее первейшего и порочнейшего принципа: равенства! Равенства не будет, потому что все двигать предоставится  только ведущим»[11] ).

Ржевский жил и работал в Мюнхене (Германия), Лунде (Швеция), Нормане (Оклахома, США), Нью-Йорке.  Его деятельность была разносторонней: он успешно совмещал литературную и преподавательскую работу с журналистской. В 1950 году начал сотрудничать с журналом «Грани» (Франкфурт-на-Майне), в 1956 году – временный главный редактор русского отдела радиостанции «Освобождение»[12] .

В автобиографическом очерке «Про самого себя», говоря о немецком периоде эмиграции, литератор признается: «Было много прекрасных русских людей в моем окружении, но я не принадлежал к так называемым «солидаристам»[13] , как и вообще никогда не принадлежал к какой бы то ни было партийной группировке, и даже малейшая примесь «партийности» в воздухе меня угнетала»[14] .

Он много думал о судьбах эмиграции и взаимосвязи ее волн.  Его взгляды высказывают разные герои-эмигранты: это Алексей Филатович («Сентиментальная повесть»), Шустер («Полдюжины талантов»), безымянные персонажи повестей «Звездопад», «Паренек из Москвы», «Сольфа Миредо».  Практически все его творчество было связано с темой острого ощущения потери родины: «В бесчеловечной нашей отрезанности, когда и двух строчек отправить домой нельзя, не повредив близким, мои писания здесь всегда казались мне призрачной тропкой т у д а: а вдруг и дойдут и прочтут там…», – с надеждой и горечью сетовал писатель[15] . В том же сборнике «Звездопад» главный герой художник Пэр, он же Питер Панкин, с горечью рассуждает: «Нет героя в отечестве своем», говорят. Верно, нет. Но у самого-то пророка отечество есть непременно.  Отними его, останется только творить в пустоту!.. Нет, все мы, эмигранты, – приживалы в этой стране рекламы, президентских выборов и футбола, приживалы и золушки, которые никогда не дождутся своего принца…»[16] .

В переписке с Валентиной Синкевич писатель говорит о процессе создания последнего романа «Бунт подсолнечника» (1981) следующее: «Встреча двух эмиграций 40-х и 70-х годов  –  В.С.) – сюжетная тема, фон.  Она переплетается с другой важной темой, которая, если ее назвать, звучит как противоположность с темой р а з л у к и (разрядка Ржевского – В.С.). Да, с той, про которую поётся: «Разлука ты, разлука, чужая сторона». Имеется в виду, что не ностальгия, но отрыв от земли, где вырос, работал, творил и которая теперь на «расстояньи», по-особому видится обеим «волнам» эмиграции. Как тебе здесь, на чужой стороне, дышится, как пишется, если ты привез с собой жар творческого слова? Творческого воздуха хватает ли?» (письмо от 2 июля 1981 года)[17] .  Тема разлуки пронзительно-щемяще передана автором и в рассказе «Годы пятидесятые: разлученные»[18] .

Своим лучшим романом писатель считал «…показавшему нам свет» – автобиографическое произведение с подзаголовком «Оптимистическая повесть» (1960). «Оптимистическая» потому, что главный герой выживает, несмотря на неизлечимую болезнь. Вплетая в канву повествования эпизоды своей жизни, автор столь тонко работает со словом и композицией повествования, что приводит в восторг самого Федора Степуна, русского философа, литературного критика и писателя. В рецензии тот акцентирует внимание на мастерстве приемов автора: «Казалось бы, что стилистика Ржевского, явно чуждая эпическому началу, не могла бы осилить того жуткого содержания, которым исполнена его повесть. Но надо признаться, она это содержание осилила и с таким совершенством, что как-то не представляешь себе иной формы, в которой точнее и проникновеннее можно было рассказать то, о чем рассказывает Ржевский»[19] . Уместно также вспомнить оценку творчества Ржевского поэтом, редактором и преподавателем Борисом Филипповым (Борисом Филистинским), согласно которой тот является представителем классического фабульного романа, построенного на вечной и никогда не умирающей основе – любви. Такие характерные для писателя приёмы как диалог с совестью, беседы о Всевышнем и главных задачах бытия, мы найдем и в этом произведении[20] .  Именно вера в Бога помогает его героям обрести силы и выжить. О Боге и бессмертии рассуждает и герой рассказа «За околицей» Батулин. «Возвращение к Богу и выбор будущего в пользу монастырской жизни и молитвы преображает Пэра из «Звездопада». «Бог и есть гармония», – высказывает важное суждение писателя герой романа «Две строчки времени» (1976).

Часто в произведениях Ржевского, включая литературоведческие, присутствует борьба правды и лжи.  Этот мотив подмечен В. Синкевич в работе «Пилатов грех. О тайнописи в романе «Мастер и Маргарита». Главная мысль в литературоведческой работе Ржевского, по ее мнению, зашифрованный Булгаковым образ прокуратора Иудеи Понтия Пилата, «чувствовавшего вину за несопротивление злу, за умовение рук. Понтий Пилат, в прочтении Ржевского, уточняет Синкевич, символизирует русскую интеллигенцию, в большинстве своем не решившуюся на сопротивление. «Пилатов грех, – в ее прочтении, – грех трусости»[21] . «…трусости не на поле брани, а экзистенциальной, социально-бытовой», – чуть ранее подчеркивает она, анализируя повесть «… показавшему нам свет»[22] .

Впервые я услышала о Леониде Денисовиче от его ангела-хранителя и вдовы Агнии Сергеевны Ржевской, любезно подарившей мне в 1992 году в Нью-Йорке роман «Между двух звезд»[23] . Он вышел сначала в журнальном варианте в «Гранях», затем, в 1953 году, отдельной книгой. Прочитав это полу- автобиографическое повествование, я была потрясена, узнав о людях, вопрос судьбы которых – жить или не жить – зависел от двух пятиконечных звёзд: красной – советской и белой – американской. Роман был откровением и для времени его создания: немногие до этого знали о трагических подробностях буден и дальнейших судьбах российских военнопленных Второй мировой войны.  Сам Иван Бунин отметил эту работу Ржевского так: «В «Гранях» с большим интересом, а иногда и с волнением прочёл «Между двух звёзд»: «ново по теме, и есть горячие места…»[24] .

Известно, что Л. Ржевский, помимо дружеских отношений с Буниным   поддерживал связи со многими писателями русского зарубежья, и его творчество вобрало в себя эмигрантскую культуру Европы и Америки. Для более глубокого понимания Ржевского важно наблюдение В.В. Агеносова, автора ряда статей о Ржевском в отечественных словарях и вузовских изданиях, отметившего, что «литературное   образование придало особый оттенок интеллигентности всем произведениям писателя.  Ржевский нередко использует эпиграфы (цитаты из Овидия, Пушкина, Батюшкова, Бунина и Волошина, из современных авторов). Его персонажи часто вспоминают те или иные произведения русской классической литературы. В тексты вводятся скрытые или прямые цитаты, в том числе поэтические. Иногда стихи принадлежат самому писателю, чаще другим авторам. При этом щепетильность литературоведа заставляет Ржевского всякий раз указывать автора тех или иных строк»[25] .

В литературоведческих статьях Ржевского, как и в его книгах, ощутима его нравственная позиция. Следует вспомнить время, когда написаны эти статьи: Восток и Запад, метрополия и эмиграция противостояли друг другу. Ржевский же – в убедительной и миролюбивой манере – повествует о литературных достоинствах коллег из России – Эренбурга, Паустовского, Пастернака, Солженицына, Бабеля, Булгакова, Ахмадулиной.  И в то же время он детально и честно разбирает работы поэтов русского зарубежья – Дмитрия Кленовского, Ивана Елагина, Игоря Чиннова, Николая Моршена, Валентины Синкевич, размещая их в той же системе координат «русская литература», что и поэтов, живущих в России. Он является своего рода собирателем, объединителем не только в человеческом, но и в литературоведческом планах. В своих статьях и, в частности, в статье, посвящённой роману Пастернака «Доктор Живаго», он органично соединяет методы литературоведения и лингвистики. А ведь уже долгое время литературоведы и лингвисты спорят о том, каково место каждой из этих дисциплин в филологической системе.

Однако проявления литературной эрудиции Ржевского не сводятся лишь к мастерскому цитированию: его репутация авторитетного литературоведа и критика подкреплена работами «Язык и стиль романа Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго» (издательство Института по изучению СССР. Мюнхен, 1962); «Прочтенье творческого слова. Литературоведческие проблемы и анализы» (New York University Press, 1970); «Творец и подвиг» (издательство «Посев», 1972) с анализом творчества А. Солженицына; «Три темы по Достоевскому» (издательство «Посев», 1972), «К вершинам творческого слова» (Norwich University Press, 1990).

Значительное место в мире Ржевского занимает творчество Достоевского[26] . Сквозным мотивом произведений писателя он считает мотив жалости, сострадания «как «может быть, единственного закона бытия всего человечества», без которого жизнь немыслима»[27] . И это можно с уверенностью сказать и о самом Леониде Денисовиче.

Объединителем Леонид Денисович был и в своей повседневной жизни.  К примеру,  вместе   с  Г. А. Андреевым (Г.А. Хомяковым) и Ф.А. Степуном  основал при ЦОПЭ (Центральное объединение политических эмигрантов) ставшее весьма популярным издательство «Товарищество зарубежных писателей».

…В течение многих лет в нью-йоркской квартире Гринвич-Вилледжа Ржевские устраивали встречи, на которых обсуждались новости культуры и книжные новинки, гости и хозяева читали свои новые произведения.  По свидетельству Валентины Синкевич, на этих встречах, помимо нее, постоянно бывали писатели Владимир Юрасов, Геннадий Андреев, Петр Муравьев. А из художников – Сергей Голлербах, автор обложек всех изданий Леонида Ржевского, вышедших в США, и Владимир Шаталов, картины которого Ржевские очень ценили.  Приезжали и дальние русские американцы: Наум Коржавин, Иван Елагин, Игорь Чиннов. И знаменитые «парижане» – Георгий Адамович, Ирина Одоевцева и Владимир Максимов. Летом особо близкие друзья Ржевских продолжали интеллектуальное общение на уютной даче Ржевских на берегу прекрасного озера в Нью-Гэмшире (дачный поселок Мередит)[28] . Сергей Голлербах, академик Национальной академии дизайна США, в воспоминаниях «Нью-Йоркский блокнот», отзываясь о гостеприимстве Ржевских с любовью подмечает, что те «обладали одним ценнейшим качеством: они умели создать в своём доме дружескую, влекущую атмосферу. У них любили бывать, потому что “легко дышалось”, было тепло и, конечно, всегда интересно»[29] .

Известно, что Леонид Ржевский был необыкновенно верным другом.  «На ты» при этом он был с очень немногими людьми, например с Иваном Елагиным – ярким поэтом второй волны эмиграции. Ржевский уделил много времени составлению и редактированию последнего сборника умиравшего от рака друга, стараясь, чтобы поэт, чей голос был особо значим для нравственного чувства «дипийцев», – успел увидеть свои «Тяжёлые звезды».

В качестве редактора Ржевский плодотворно трудился в журналах «Грани» (1952 – 1955) и «Новый журнал» (1975 – 1976). Он первым осуществил попытку представить миру собратьев – «дипийцев»: произведения 18 писателей  второй волны эмиграции вошли в составленную  литератором антологию «Литературное зарубежье» (1958).

Бесспорно, венцом редакторской деятельности Ржевского стал альманах «Три юбилея Андрея Седых» — подарок «Новому Русскому Слову» и ее легендарному главному редактору, литературному секретарю Ивана Бунина – Андрею Седых (к его 80-летию, 60-летию творческой деятельности и 40-летию работы в «Новом Русском Слове»). В альманахе, помимо стихов самого Седых, были опубликованы статьи и произведения Ивана Бунина, Леонида Ржевского, Глеба Струве, Романа Гуля, Юрия Иваска, Бориса Филиппова, Игорь Чиннова, Ивана Елагина, Лидии Алексеевой, Ирины Одоевцевой, Нонны Белавиной, Татьяны Фесенко, Василия Аксенова, Владимира Войновича, Юза Алешковского, Дмитрия Бобышева, Михаила Моргулиса. Таким образом читатели смогли ознакомиться с произведениями видных представителей русской эмиграции трёх волн, в том или ином качестве сотрудничавших с легендой Русского Зарубежья. Сложность работы редактора-составителя отчасти была связана с тем, что отношения между разными   волнами были непростые.  Чтобы воплотить в жизнь идею такого сборника, нужно было воистину быть гением общения и человеком с безупречной репутацией. Леонид Ржевский был таковым… Недаром Иван Елагин, переживший своего друга всего на три месяца, после похорон Ржевского сказал: «Умер последний джентльмен…»

Жизненную позицию Леонида Денисовича точно определил Георгий Адамович – «Ржевский стоит особняком и говорит он о том, о чем другие молчат – или, во всяком случае, чего другие не смели выразить, с его приглушенной силой, c его двоящимся, то безнадёжным, то восторженным лиризмом, с его слухом ко всему, что расплывчато, за неимением иного слова, мы называем «музыкой»… Душа и сознание у него очень русские, в чистейшем, хочется сказать, «вечном» смысле этого слова»[30] .

Москва

1. Леонид Денисович Суражевский (21 августа 1905, Ржевский уезд, Тверская губерния – 13 ноября 1986, Нью-Йорк) – творческий псевдоним – Леонид Ржевский. Детство и юность провел в Москве. Филологическое образование получил в МГПИ (бывший II МГУ), защитил кандидатскую диссертацию, доцент. Соавтор учебника русского языка. Преподавал в Москве, Туле; как критик-рецензент сотрудничал с издательствами. Служил в Московской Пролетарской стрелковой дивизии. 1 июля Суражевский ушёл на фронт в звании лейтенанта.
2. Из личной переписки автора с Наумом Коржавиным. 8 февраля 2016 г.
3. Р.Б. Гуль. О прозе Л. Ржевского. //Одвуконь, -Нью-Йорк, 1973, с. 129.
4. Протоирей Александр Шмеман. «Дневники. 1973-1983»,- М.: Русский путь, 2013, c. 410.
5. См. Юлия Горячева, «Архипелаг Ди-Пи»: http://www.peremeny.ru/blog/16601
6. Леонид Ржевский. Между двух звезд. /Вст. ст. В.А. Синкевич «Леонид Ржевский – писатель и человек»//  — М.: «ТЕРРА-СПОРТ», 2000, с. 6.
7. Н. Коржавин. «По главному счету». «Новое русское слово», 21 октября 1981 года.
8. Юлия Горячева. «Новая Россия – соотечественники Зарубежья: единое культурное пространство», -М.: «Этносфера», 2012, с. 103.
9. В.В. Агеносов. «Восставшие из небытия». Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции.- М.: АИРО-XXI; СПб: Алетейя, 2014, с. 25.
10. Леонид Ржевский. «Дина» (записки художника). -Нью-Йорк: Новое русское слово,1979, с. 100.

11.Леонид Ржевский. «За околицей. Рассказы разных лет». Эрмитаж, 1987, с. 35.

12. Согласно официальной истории радиостанции, «Радио „Освобождение“» (ныне радиостанция «Свобода») было создано Американским комитетом по освобождению от большевизма (англ. American Committee for Liberation from Bolshevism).
13. Имеется в виду созданный в зарубежье   Народно-трудовой союз российских солидаристов (НТС).
14. Леонид Ржевский. «За околицей. Рассказы разных лет». Эрмитаж, 1987, с. 31.
15. Л. Ржевский. «Звездопад», «Сентиментальная повесть», 1984, с. 160.
16.  Л. Ржевский. «Звездопад», 1984, с. 43.
17. Валентина Синкевич. «Мои встречи: Русская литература Америки». – Владивосток: Рубеж., 2010, с.145.
18. Леонид Ржевский. «За околицей. Рассказы разных лет». Эрмитаж, 1987, сс.175-177.
19. Ф. Степун. «Показавшему нам свет». «Мосты», 1961, т.7, с. 387.
20. Л. Ржевский. «… показавшему нам свет» (оптимистическая повесть), изд. «Посев», 1980, сс.30, 67,73,130.
21. Леонид Ржевский. «Между двух звёзд»/ Вст. статья В.Синкевич. «Леонид Ржевский – писатель и человек»// — М.: «ТЕРРА-СПОРТ», 2000, с.17.
22. Там же, с.14.
23. Супруга писателя Агния Шишкова-Ржевская (псевдоним Аглая Шишкова) – одна из девушек-слушательниц курсов народных учителей, на которых работал методистом военнопленный Суражевский.  После отправки больного последней стадией туберкулеза Суражевского в  Германию, она нашла его, и, выходив, спасла от смерти. В США супруги Ржевские проживали с 1963 года. О семейной жизни Ржевских см. статью В.В. Агеносова «История одной любви»:  http://www.informprostranstvo.ru/N09_2008/litsa.html
24. «Бог оставит тайну – память обо мне»: Неопубликованные письма Ивана и Веры Буниных Леониду Ржевскому // Грани. – 1999. — № 191. – С. 182-195.     Письмо от 21 января 1952 года. Публикация В.В. Агеносова.
25. В.В. Агеносов. Русское литературное зарубежье. Вторая волна эмиграции. // Филологические науки № 4, 1998, с. 22.
26. Статьи «Мотив жалости в поэтике Достоевского», «Мистерия соблазна у Достоевского», «Язык романа «Бесы» и образ автора», «Об одной творческой преемственности».
27. Л. Ржевский. Прочтенье творческого слова. New York University Press, 1970, с. 33.
28. Мне и моим родителям – Юрию и Тамаре Горячевым в середине 90-х годов прошлого века также посчастливилось бывать в этом прекрасном месте, наслаждаясь радушием и гостеприимством Агнии Сергеевны Ржевской.
29. Сергей Голлербах. Нью-йоркский блокнот. № 265, 2011. http://magazines.russ.ru/nj/2011/265/go25.html
30. Г.Адамович. «Повести Л. Ржевского», «Новое русское слово», 4 апреля 1961 г.